Проклятый род. Часть 1. Люди и нелюди - Виталий Шипаков

– Друг Иосиф, говоришь, – усмехнулся он. – Дружба, парень, редкостная вещь. Я вот прожил тридцать лет, а настоящим другом только твоего отца да вон Степана могу назвать, а более, пожалуй, некого. Ну разве что еще Ерему.

Окинув Княжича печальным взглядом и, видно, догадавшись о его намерении покинуть вольницу разбойную, атаман добавил:

– Не знаю почему, но ежли наши пути-дороги разойдутся, мне очень досадно будет.

– О дружбе ты верно говоришь – это как судьба распорядится, а вот в том, что мы теперь врагами никогда не станем, будь уверен, – тяжело вздохнув, ответил Иван.

– Ну, по нынешним временам это тоже немало, – уже весело заверил Кольцо. – Понапрасну не грусти, казак. Будь счастлив от того, что остался жив, непокалечен, чего ещето воину надобно? Воля с нами, кони добрые под нами, дорог впереди много, а потому живи, Иван, и радуйся.

Секанув нарядной плетью своего породистого жеребца и крикнув «Догоняй!» лихой разбойник помчался по бескрайней степи, увлекая за собою Княжича и остальных казаков.

Вопреки опасениям Ивана, его встреча с Герасимом не сопровождалась ни упреками, ни вообще какими-либо объяснениями. Воротившись к родным местам далеко за полночь, он первым делом поклонился кресту на маминой могиле, что был ясно виден даже при луне, и только после этого направился, но не до родительского дому, а к церкви. Несмотря на поздний час, в окнах божьей обители горел огонь. Привязав коня к ограде, Княжич поднялся на крыльцо. Сидевший на скамье у входа святой отец, заслышав Ванькины шаги, поднял голову. Увидав своего блудного воспитанника, он совсем обыденным голосом спросил:

– Ну что, вернулся? Набег, как погляжу, удачным был, коль голову сберег, да еще и столь богатой шапкой на нее разжился. С Кольцо, поди, ходил?

На попытку враз утратившего весь шляхетский блеск ослушника просить прощения он протестующее взмахнул рукой:

– Виниться тебе не в чем, такова уж доля казачья, а ты ее себе не выбирал, видно, господу угодно было сына мученицы воином сделать. А за загубленные души уже не предо мной, перед всевышним рано или поздно ответ держать придется, вот ему и будешь каяться. Одно лишь хорошо – раз вернулся, стало быть, грабеж со смертоубийством не шибко по сердцу пришлись. Проходи, снимай свои наряды, вместе будем грехи замаливать. Мне тоже есть, о чем у бога прощение просить.

Так Ванькой Княжичем был сделан второй шаг в жизни воинской. После похода с разбойником Кольцо на боярский караван, а на такое далеко не каждый мог решиться, стал он настоящим казаком.

Обещанного, как известно, три года ждут, а уж на Русито испокон веков между намерением и делом имеется большое расстояние. Так что слухи о желании царя призвать на службу вольное казачье войско начали сбываться лишь через пять лет, когда на Дон явился посланник государя Грозного князь Дмитрий Новосильцев.

К тому времени Иван стал уже прославленным есаулом, мог вполне и атаманом быть, но не имел он страсти к первенству, а вести какие-то торговые дела да водить знакомство со всякой нечистью, как тот же пан Иосиф, сын боярышни и вовсе не умел. Зато многие разбойники лихие мечтали Княжича в сподвижники заполучить. Мало того, что есаул один в бою десятка стоил, был еще у Ваньки редкостный талант вовремя беду почуять да умело от нее уйти. О его чутье, почти что волчьем, друзья рассказывали сказки, а завистники считали казака просто-напросто заговоренным покойной матерью-колдуньей. Но Иван себе тоже цену знал: абы с кем никогда не связывался и в набеги лишь на нехристей ходил, с ними был он беспощаден, видать, за маму мстил.

Как и отец, слыл Ванька человеком малость необычным. От несправедливости в такую ярость приходил, что мог обидчика, не глядя на чины да прочие заслуги, и жизни лишить. Примеры тому были. Раз однажды атаман Захарка Бешеный в степи безводной свою ватагу на погибель бросил. Порешил, что в одиночку легче сквозь ордынские заслоны незамеченным пройти. Забрал с собою весь запас воды да золотишко и ночью со стоянки скрылся. Тогда начальство принял есаул, захватил татарина, который все колодцы степные знал, пообещал его в живых оставить, коли выведет на Дон, и нехристь вывел. Когда в станицу воротились, Княжич первым делом слово данное сдержал, отпустил ордынца. Тот, пожалуй, был единственный из всего их племени поганого, кто от Ваньки подобру-поздорову ушел. Ну а потом явился к Бешеному и, лишними расспросами себя не утруждая, убил предателя на поединке. За самоуправство эдакое Иван едва не угодил в мешок да в реку, но не удалось дружкам Захаркиным лихого есаула извести, оправдали на суде своем его казаки. Помимо дел неправедных, ярость в Княжиче вино еще разжечь могло. Пил, пожалуй, он не более других станичников, но, упившись, делался на редкость буйным. В таком случае лишь отец Герасим умел Ваньку утихомирить.

И еще одна особенность у молодого казака была: ни при разграблении вражьих поселений, ни в припадке пьяного безумства женщин он не трогал, не насиловал. Для людей, знавших его с детства, странность эта понятною была, ну а все другие-прочие расспросить иль насмеяться над такой для воина «слабостью» побаивались. Хотя в обычной жизни баб Княжич вовсе не чурался, когда бывали при деньгах, таких блудниц-красавиц с Кольцо в станицу привозили, что отличавшийся особым сластолюбием разбойный атаман Илья Рябой аж зеленел от зависти.

О прибытии посланника царева в станицу есаула известил отец Герасим. Случилось это именно в тот день, когда он с побратимом из набега на ногайцев воротился. Поход на редкость был удачен, столько у ордынцев коней поувели, что счесть их еле сил хватило. Да и продали без всяких трудностей за вполне приемлемую цену все тому же Иосифу. Он лошадок с большой для себя выгодой в войско поставлял, неизвестно только лишь в какое, то ли в царское Московское, то ли в королевское шляхетское.

Гуляли Ваньки, как обычно, широко – рамею15 пили, с девками барахтались. Тут-то и явился к ним божий человек. Блудниц Герасим вроде как и не заметил. Перекрестив Ивана, он довольно дружелюбно поздоровался с Кольцо:

– Здравствуй, атаман, как жизнь разбойничья? Вижу, бог грехи покуда терпит, удали мужской не убавляется.

– Ох, Герасим, удаль-то есть, а вот удача задницей ко мне оборачиваться стала. Сижу сейчас да думаю, не пора ль нам с Ванькой местами поменяться. Вон какой волчара с него вырос, так ногайцев нынче вокруг пальца обвел, что почти без боя нехристей немытых напрочь безлошадными оставил, – посетовал Кольцо.

Подобрав свою длинную рясу, поп сел за стол и торжественно поведал:

– Вчера гонец ко мне от государева посла, князя Новосильцева прибыл. Просит этот князь именем святой церкви собрать большой казачий круг. Будет он пред вами речь держать и звать вступить в царево войско, чтоб державу православную от нашествия католиков нечистых защитить. На завтра сбор назначен, но уже сегодня со всех станиц окрестных к нам казаки прибыли. Дела с поляками-то принимают шибко нехороший оборот. Латиняне, они хуже татарвы, те на веру нашу хоть не посягают, но для шляхты – все мы еретики. Так что, ежели не дадим отпор, только два пути у нас останется – либо смерть, либо вероотступничество. Вот и думайте, казаки.

Переведя дух и малость поутратив в голосе торжественности, Герасим принялся журить побратимов:

– И не совестно вам, тут земля родная в такой опасности, что с монгольским игом несравнима, а вы винище пьете, баб срамных таскаете за сиськи, – и, обращаясь к Княжичу, добавил:

– Сильно-то не напивайся, а завтра после круга зайди ко мне, разговор серьезный есть.

Приунывшие Кольцо и Княжич с поклоном проводили отца святого до двери. Однако атаман не удержался, уже прощаясь, но блудливо ухмыльнувшись, попросил:

– Отец Герасим, девок наших забери. А то от слов твоих мысли праведные в голове появились, но руки все равно к их телесам греховным тянутся. Есть же у тебя для странников пристанище, там и посели, а заодно исповедуй, это им совсем не лишнее будет.

Посмеявшись, глядя вслед чинно шагающему по станичной улице в окружении блудниц попу, побратимы вновь уселись за стол, но прежнего веселья уже не было. Пили молча, каждый думал о своем, а время делиться помыслами еще не наступило. Слова священника вызвали немалый отклик в буйных головах и пылких сердцах лихих удальцов. Даже хмель, обычно веселивший атамана и повергавший в ярость или сладостную грусть есаула, почти не действовал. Первым начал нелегкий, однако неизбежный откровенный разговор, конечно, Княжич.

– А ведь поп, пожалуй, прав, нет у казаков своей державы, московским хлебом кормимся и без Руси никак нам не прожить. Ну не к туркам же идти. Ладно ты, хоть обличием на них похож, а я-то в евнухи султановы явно рылом не вышел, – мрачно пошутил Иван. – И про поляков Герасим верно говорит. Все мы русские для них «пся крев»16 и быдло. Я шляхту эту за нашу веру готов зубами рвать. Да не будь заступничества божьего, меня давно бы вороны в степи склевали. И чтоб я своего хранителя небесного, который все грехи мои прощает, вдруг взял да предал. Нет, не бывать такому никогда, – с гордостью заверил он и одним духом осушил целый ковш рамеи. Утерев усы и бритый подбородок, бороду Ванька не носил, росла она у молодого есаула какими-то клочками, делая его похожим на малохольного дьячка, Иван набросился на побратима: